В одну из ночей в нашу траншею – в соседний взвод, к нам за языком пожаловала связка немецкой разведки, спасибо не удачно. Было их человек двадцать, ребята утверждали, что 22. Чтобы взамен не оставить своего языка, они были связаны одной веревкой. А было это так: передний фриц из связки, который спрыгнул в траншею к нашему товарищу, что бы схватить или оглушить его, чуть-чуть не успел, а догнать – помешала привязь. Задние-то за бруствером может быть не видели, что нужно кидаться вперед, наоборот, ждали команду переднего, тянуть его с языком. А пока ввалились всей связкой в траншею, и взорвалась граната соседа. А так как были раненые, бегом не уволочешь, кинулись они обратно, оставив винтовку, сапог и две пилотки. Как оставили сапог? Это осталось загадкой, ведь в уборине8 они так узки, что нам не подходили. Однажды, еще по холоду, присмотрел наш друг с отделения, большие в ступне сапоги, отрубил лопаткой выше колен и притащил к огню с ногами, долго таял, а снять не могли, хотел распороть, а сшить, шило не нашли, да и времени не было, выбросил. Стреляли тогда ребята вдогонку фашистам, да винтовки не автоматы, пока передернешь, да прибросишь прицел, ушли и подранков уволокли. Было предположение, что приходили штрафники, которым обещали оправдание не только за нашего языка, но и за то, что бы они не оставили своего в нашей траншее. Вот они и решили связаться. Я не видел, что бы своих раненых они оставляли в живых. Прижали мы как-то их к железнодорожной крутой, высокой насыпи, деться некуда, и подались они через нее, был вечер, на фоне неба еще не так темно. Подбили мы одного на самой верхотине. Было известно, что по их уставу раненые не просят помощи. Не правда! Кричит, мычит или стонет этот фриц, не помню. В азарте хотелось пришибить его. Забрался я едва не на самую железку, слышу, он где-то рядом, а за рельсами не видать. Вытягиваюсь повыше, а пуля как ударится в рельс, да свистнет над головой, я так вздрогнул, что едва не покатился обратно. Ну, думаю, заметил гад. Прижался к насыпи, теперь уже жду того, кто стрелял. Но в тот момент, когда подранок завел свой призыв, щелкнул второй выстрел и он смолк. Стало понятно: утянуть раненого было опасно, но, что бы не кричал, или не стал языком, его пришибли. Фашистский устав! Назавтра поручили мне, как в доказательство, вместе с донесением унести в штаб и немецкие пилотки. Отошел в тыл по роще метров 200, а там, в лощину до штаба нужно идти через открытый перед немцами луг. Прошел с половину, как надо мной пропела пуля. Я остановился. Знаю, испытал, даже для снайпера из траншеи врага это расстояние недосягаемо. "Шальная пуля", – подумал я. Но чуть тронулся, как пуля свистнула, совсем рядом. Скрыться некуда, я упал за маленький бугорок бывшего муравейника, сдернул с оптики колпачки и повел прицел по немецкой траншее, а заметить стрелка так далеко не возможно. Но только взглянул на нейтралку, как заметил в реденьком лесочке фигуру вроде стоящего человека. Я поднял затвор на взвод и когда подвел прицел, вместо фашиста увидел лысманого9 коня, стоящего в профиль. Добежав обратно до взвода, сообщил об этом друзьям. Мы сцепили ремни и кинулись на правый фланг, куда должен был подойти конь. Но добежать не успели, как он на полном галопе, перемахнув траншею, ускакал туда, куда я шел к штабу. Мы поняли: это русский конь сбежал из плена, а немцы, не в силах его поймать, хотели убить, что бы не достался нам, но пули, прошедшие мимо, едва не задели меня. Донесение и пилотки я унес, а пойманный конь честно служил в нашем хозвзводе для Советской Армии, без всяких военных отличий по кличке "Лысманый". В штабе, где я был впервые, оказался один начальник штаба – майор, товарищ Балашов. Крупный, добрый, чуть веселый мужчина. Принял меня добродушно. Получив вещи, внимательно выслушав мое донесение, предложил чувствовать себя вольно. Затем интересовался связкой фашистов и моими снайперскими делами. Внимательно покрутив, видимо впервые, снайперскую винтовку, несколько раз выстрелил в пустую консервную банку, но попал ли, не помню. Затем предложил выстрелить из своего нагана. Я, конечно, промазал, так как при отдаче едва не ударил им по своей голове. Пред тем, как мне попросить разрешение идти в расположение, он отметил, что наши фамилии почти сходны. Остался ли живым после войны, этот военный, добрый ко мне человек? Военный архив не ответил, а жаль. В обороне Мертищево против той же низинки, по которой ходила наша разведка за языком и приходила немецкая, связанная веревкой, в соседнем взводе ночью пропал солдат. В роте поднялась шумиха. Реденькая дежурная охрана в траншее, в темноте не заметила, куда он мог исчезнуть, но и возможность того, что его похитили немцы, исключали. Было тихо, и они могли слышать даже небольшую возню или шум. Командира взвода, который головой отвечает за каждого солдата, вызвали в штаб и приказали найти бойца живого или мертвого, где бы он ни был, что бы с ним не случилось, иначе... Командир сбился с ног. Через командиров отделений выспрашивали каждого, не был ли он с ним знаком, не видел, не знает ли, куда он мог деться? Но... никаких следов. Между рядовыми шли разговоры: "Что будет лейтенанту, в случае, если солдат не найдется? Военный трибунал, штрафная или только разжалуют?". Кто знал – жалели, ценили командира. Прошел день и наступил вечер, как вдруг заработала немецкая вещательная установка на чисто русском языке. Она работала настолько громко и четко, что, кажется, слышны были вздохи говорящего. В ней следовало: "Здравствуйте, товарищи! Говорит такой-то, по фамилии. Наконец-то я на стороне немецкой армии. Приняли меня хорошо, накормили, переодели, переобули и дали возможность передать вам свое выступление. Переходите и вы, товарищи, не пожалеете, не бойтесь! Здесь не делят сухари, по крошкам, как у вас, а кормят досыта" и т.д. Он передал целую лекцию призыва к переходу. Читал ли готовый текст? Не похоже. А в заключение попросил передать большой привет лейтенанту. Ведь это случилось не в начале войны, когда голодные, холодные, оставшиеся без боеприпасов, потерявшие свои разбитые подразделения и веру в нашу победу, попавшие в окружение и выходившие из него солдаты, а на втором году войны, когда хребет фашизма был надломлен от Ленинграда до Сталинграда. А мы на Центральном фронте, пусть с большими потерями, но освободили от врага такую большую часть нашей земли, что победа была вне сомнения. Призыв-транспарант из берез на нейтралке, агитация через радиовещательную установку, пропуска-листовки, брошюры. Все эти льстивые средства для тупого. А ему? Повод для сохранения трусливой душонки. Да, бывали и такие. Фашисты могли прибрать патруль, порезать нас, а для комсостава хватило бы в окно одной немецкой гранаты с деревянной ручкой, похожей на короткую городошную палку. И, еще хуже: против транспаранта "переходи к нам" подготовилась уйти к немцам целая группа, пять человек. Но попавший к ним ночью связной батальона, шедший с донесением в соседний батальон, чтобы не пришибли, вынужден был дать согласие на переход с ними, но с условием: после выполнения донесения. Время перехода назначили на субботу. Иначе я бы не вспомнил названия дней, мы их на фронте потеряли. Нам снайперам – Коле Фролову и мне был дан секретный приказ: по обе стороны участка предателей занять позиции и дежурить с раннего вечера, до позднего утра две ночи. В это время мы должны были убивать любого подавшегося на бруствер траншеи с этого участка. Зуделась рука на этих изменников, хотелось проучить, если тут есть сибиряки. После войны я знал только одного такого. Но к вечеру в субботу, появилась группа солдат с представителем особого отдела, и нас освободили. Все эти подонки-перебежчики были молодыми, кроме главаря лет сорока. Насколько правда, это был не сибиряк. А за всю службу, знал только одного добровольно сдавшегося немца – санитара или фельдшера. Это очень мало. А было после двух с подряд, не удавшихся с вечера кровопролитных наших атак, после которых немцы долго нещадно били по нам из тяжелых орудий. Но вдруг, обстрел прекратился. Часа полтора ни единого выстрела. Тогда и поползла разведка узнать, что случилось. На нейтралке ближе к немецкой траншее, и встретили они этого санитара, который перевязывал раны уже у нескольких наших солдат. А немецкие войска, боясь следующей нашей атаки, ушли еще раньше, чем прекратила бить их артиллерия. Тунгокочен, март 1998 г. 8 Верхняя часть голенища сапога
Краткая биография
|
© Александр Коваль 2004-2016 |