А.В. Балакшин

Память

14. Ранение

1. От Волоколамска [первый бой]
2. Наступление
3. В разведке
4. Санитары
5. В крепости
6. Фронт в огне
7. У Брянского леса
8. Поляк
9. Снайперы в обороне Мертищево
10. Связка немецкой разведки
11. Роща
12. Высота смерти
13. Противотанковый ров
14. Ранение

 

Как закон войны: отступающий противник в своем тылу заранее готовил выгодные для него рубежи. Это высоты или открытые чистые места без укрытий, через которые мы должны идти в наступление. Поэтому мы всегда несли страшно большие потери в живой силе, не имея ни какой техники. Она была сосредоточена на главных в то время направлениях: в Ленинграде, Сталинграде и других стратегических направлениях ударов.

Вот и здесь, на подступах к г. Орша, немцы оставили для нас подошву склона небольшой высоты и широкое чистое поле. В самой подошве оказался уцелевшим бывший колхозный небольшой хлебный ток-сарай, одной стороной доверху врытый в землю. Вторая сторона с широким проемом бывших ворот метров в четырех тоже засыпана землей на метр или полтора. Весь сарай, собранный из слег – тонких бревен в столбах с проемом в сторону противника был у них как на ладони.

Наш наступающий полк в составе трех батальонов при отбитой атаке, понеся большие потери, окопался у подошвы высоты по обе стороны сарая. Наш не пополненный, обессиленный в боях, 1-ый батальон из-за перевала был выдвинут на передок – так называли передовую линию фронта, на помощь потерпевшим в атаке. Ток-сарай как единственное место спасения от пулеметного огня, был полностью забит ранеными, не способными передвигаться. Не было видно и санитаров среди этих обреченных... Да и перевал в тыл был под постоянным навесным огнем артиллерии противника по нашему склону.

Для нашего комбата в левом конце сарая была вырыта и чем-то покрыта, видимо, небольшая землянка. Мы радисты, по предложению напарника Саши Воронина, окопались за сараем в конце правого его конца напротив открытого угла его кровли из жердей и тонкого слоя соломы. Фашисты, зная, что все раненые, да и штаб, должны быть в сарае, в его проем вели такой постоянный пулеметный огонь, что противоположная стенка была превращена в щепу. Благо, что высокий в 50 см зарытый порог проема защищал лежащих за ним раненых от пулеметных очередей. Чтобы держать связь с комбатом, мы попросили раненых освободить угол сарая напротив нашего окопа. А чтобы избежать пулеметного огня в проеме, с донесением, мы повисали руками на стенке, а затем, опускаясь, валились в сарай. Обратно возвращались через проем ворот, выждав перерыв в пулеметных очередях, с большой скоростью, кругом конца сарая, кидались до окопа.

В тот час моего ранения комбата срочно потребовали на переговоры со штабом полка. Свалившись в сарай, пригнувшись, я проскочил проем, огибая раненых, и крикнул часовому или связному батальона, стоявшему у стенки сарая возле землянки:
– Срочно вызвать комбата для прямого переговора с полком!
Выскочив снова к стенке, после донесения, связной передал:
– Он приказал рацию немедленно перенести к нему в землянку!

Я передал, что быстро перенести рацию мы не можем, поэтому хотел или потребовал вызвать комбата снова, но в это время из землянки появился комбат, или начальник штаба, в полутемноте сарая метров за 6-7 я не разобрал, как за спиной связного в стенке взорвался тяжелый снаряд. Не помню, но уверен, что его разнесло в клочья, а вышедший из землянки не свалился, а как бы  щукой с насыпи на землянке полетел в угол сарая. И в этот момент в стенке на метр-полтора впереди меня, когда я приподнял левую руку для поворота, прогремел такой же страшный взрыв, как и за спиной у связного. Меня охватило пламенем огня. Мою подбитую руку судороги стянули в локте больше, чем под прямым углом, выпрямить ее не удалось. Я кинулся в проем ворот кругом конца сарая и когда вскочил в наш окоп к Саше, помню как сейчас, описывая полукруг вверх, из руки брызнула тонкая струя крови. Встретив такое зрелище, Саша настолько расстроился, что хватая мой замусоленный за 9 месяцев кармашек рубахи трясущимися руками никак не мог расстегнуть пуговицу, пока я сам не рванул крышку кармана, оторвал пуговицу и выдернул бинт-пакет.

На руке оторвало мизинец, безымянный палец с их предпястными костями до запястья. Кровь лила беспрерывно. Саша искрутил мой бинт, весь он пропитался кровью, а она все течет, правда меньше. Тогда он выдернул из кармашка свой бинт, на такой случай у старых солдат они были почти у каждого. Искрутил и его до самого рукава шинели, но и он, пропитавшись кровью, не держал ее. Тогда Саша приподнял рукав повыше, и мы увидели там вторую большую рану, из которой тоже шла кровь. А так как бинтов не осталось, он раскрутил свой и перенес его на нее. Кровотечение приостановилось, но окончательно под двумя бинтами на таких больших ранах не прекратилась и каплями стекала с руки.

А тяжелые снаряды  по-прежнему десятками методично рвутся кругом нас и сарая. Фашисты, во что бы то ни стало, хотят разбить сарай и тех, кто там есть. Кроме него и окопов укрытий у нас совсем нет, а столько раненых не ходячих (обреченных), жуть!
Спрашиваю Сашу: "А что мне делать теперь?". Он рассказал, что когда ночью пробирались сюда, то заметил избитый снарядами немецкий ход сообщения – траншею через наш перевал.
– Он начинается где-то левее, не так далеко. Переберешься до лощины, иди вправо, там, в вершине где-то должен быть наш санбат. Успевай, пока мы еще живы! Пробирайся перебежками по воронкам.
Да! Как горестно оставлять доброго верного друга, зная, что расстаемся с ним навсегда! С ним пришлось пройти тот большой, постоянно смертельно опасный, тяжелый военный путь. Горестно, особенно сейчас, под взрывы тяжелых снарядов, когда наша жизнь висит на "волоске". Я оставляю все, что мне уже не нужно и даже постоянный спутник – карабин. Снимая с себя аккумуляторный фонарь, одетый видимо для спуска в полутемный сарай, и передавая его, я взглянул Саше в лицо и увидел, как в народе говорят, "градом" текущие слезы. Не выдержал и я. И это у мужчин, прошедших "огонь и воду"!

Мы по-мужски обнялись, расцеловались, как в этот момент страшно сильный артналет потряс землю. Не менее 10 тяжелых снарядов одновременно взорвались в моем направлении едва не возле сарая, а я кинулся, не дожидаясь, пока рассеется пороховой, горький дым. При первой же перебежке я нашел траншею. Она была настолько избита снарядами, что представляла одни воронки, а там, где она уцелела, была завалена трупами погибших так, что некуда было ступить.
Достигнув высоты перевала, я почувствовал сильную жажду. Снаряды здесь не рвались, но шорох их я слышал постоянно. А когда достиг лощины, попал и под их взрывы. Видимо немцы по лощине ждали наше пополнение. Жажда настолько усилилась от потери крови, что я и сейчас не могу выразить ее словами. Падая от взрывов снарядов, я хватал землю и сосал ее. Благо, вчера выпал тонкий слой снега и растаял. Воды, да и фляжки у меня не было, я потерял ее, ползая по траншее от валившегося леса, срубленного снарядами, еще тогда в роще, когда охранял заваленный в землянке штаб. Я спешил, но ноги плохо слушались. Чувствовалась слабость, голова начинала кружиться, и я уже не помню, рвались снаряды или нет.

Наконец-то с большим трудом выбрался из вершины лощины на равнину, но от головокружения начал падать. Как только поднимусь, свет передо мной застилается темными пятнышками. Они быстро растут, а, достигнув примерно 5 см, и преобразовавшись в кольцо с мутной окружностью, начинали двигаться в правую сторону, и я падал. Шел я тогда или только поднимался и падал, не помню. Но чуть помню, в каком-то тумане метров за 40 справа налево передо мной шли два человека, один из них с забинтованной головой. После этого я, видимо, свалился и потерял сознание. Кто и как подняли, вели или волокли меня? Видимо эти добрые, сердечные товарищи, которых я видел, спасшие мою жизнь, не помню. Но где-то на мгновенье, очнувшись от крика какой-то женщины в белом, я припоминаю, совсем повисшего меня с обеих сторон держали под пазухи чьи-то руки и все.
А кричащая женщина, наверное, была медичка не нашего санбата, куда товарищи хотели сдать меня, для получения медицинской помощи как полумертвого, потерявшего сознание, а женщина не принимала. Санбаты-то были забиты своими ранеными.

Очнулся я в прихожей перегородке под порогом большой палатки, на низко уложенных досках. И к своей горькой радости увидел над собой и узнал батальонную медицинскую сестру Аню, она знала нас как радистов. А теперь может, приводила меня в сознание.
– Пить... – попросил я. Она принесла ложечку воды.
– Покурить – попросил я снова, она принесла мне закуренную папиросу, из которой валил дым. Затянулся ли я папиросой? Уже не помню, наверное, нет. Так потерявший кровь, я то приходил в короткое сознание, то снова терял его, будучи на краю смерти. Теперь-то я знаю цену крови, пролитую там, на фронтовом "передке" где-то под Оршей в Белоруссии.

После этого я очнулся или привели в сознание для операции врачи, уже на операционном столе, где очищали мои раны от костей. Склонившемуся надо мной хирургу сказал или только думал, о том, что кость руки выдвинута в локоть, и снова забылся. Но оказалось, это не кость, а большой осколок снаряда переломил и выбил 4 см одной из лучевых костей, прошел между ними и кожей и застрял в локте. Пришел в себя я с согнутой рукой в гипсе, боли не помню. А почувствовал ее тогда, когда нас двоих на двуколке, которой перевозили снаряды, ездовой вез через какой-то лес, на корнях которого нас кидало из одной стороны на другую, а я хватался одной рукой за борта, только чтобы не вывалиться из нее. Борта-то были 20-30 см высотой.

Когда и как выехали из того леса, не знаю. Остались в памяти указатели – фанерные стрелы, прибитые на колья. На первой стреле я прочел: "Новое село", а на втором – "Марьина роща". Далеко или близко эти села или деревни не указано, но что сожжены были, это точно. Физически, а значит, умственно я был еще на столько слаб, что в памяти сохранилось очень туманно и не много. Где, как, на что меня усаживали и высаживали, не помню. Но помню большой высокий в столбах колхозный ток. С одной стороны в нем установлено несколько печей – железных бочек. Вторая б?льшая часть занята 3-х или 4-х этажными из жердей нарами. Я устроен на 2-ом ярусе. Кто-то передал, что приехали артисты. Какие артисты, видимо подумалось мне, для таких, как я? Поверилось в это только тогда, когда напротив меня пришли и сели женщина и мужчина с баяном. А как бывший любитель гармони и пляски, я несколько очухался и кое-что вспомнил.
Первое: женщина спела что-то под баян. Затем она сплясала под баян русскую – подгорную. Мне казалось, что баянист играет совсем незавидно. Смотрю, в левой стороне собралась какая-то группа ходячих, видимо легко раненых. Они пристают к какому-то одному товарищу. Затем один из них подходит и просит баяниста разрешить нашему товарищу сыграть на его баяне. По-моему с неохотой, но он согласился. Тогда толпившаяся группа вытолкала, видно упиравшегося раненого. Он подошел, получил баян и устроился на какое-то сидение. Будучи тогда в таком тяжелом состоянии, я и теперь вспоминаю игру того баяниста. Он не перебирал клавиши, как другие, чтобы ознакомиться с баяном, а сходу так заиграл, что человек до десяти, теснясь в проходе, ударились в плясовую, даже такие, у которых рука была подвешена на шее.

Как, когда, на чем везли нас дальше, и даже на чем окончилось выступление артистов, снова не помню. А теперь ввели нас в большое кирпичное не беленое здание. Было это, видимо, в Смоленске, так как после этого ехали поездом. Как-то принесли нам завтрак из двух блюд и по кусочку масла. Пищи я не принимал с момента ранения она для меня была абсолютно противна, разве что пил. А прошло уже может десяток дней. Вот и сейчас от пищи я мог только отвернуться. Тогда ко мне подошел и потрогал како-то толстущий не высокий мужчина.
– Слушай, друг, сказал он, если не будешь есть, ты не выживешь.
– Не могу, сказал я.
– Надо! Через не могу.
Он уговорил меня забрать мои блюда, а свое и мое масло положить на маленький кусочек и мне съесть их. Так и сделали. Оказалось, что он тоже сибиряк, только с реки Лены, с Олекмы, а до войны работал поваром. Такому дядьке солдатский паек был что слону дробина. Зная по моему состоянию, что моя жизнь на закате, он и пришел, чтобы выручить меня и себя, спасибо ему. Все равно кто-то забрал бы мои блюда и масло. Но не суждено было лежать нам вместе. Я как тяжело раненый попал в одно отделение, а он куда-то в другое. Я уже знал, что это было в Москве.

Состояние мое все ухудшалось. Остались, как говорят кожа, да кости. Дня три не принимал не только пищу, но и воду. Тогда для меня было уже все безразлично. Но товарищи по палате передали сестре, что пищу я не принимаю, а няня, что приносит мне, уносит ее обратно. Это дошло до главного врача – хирурга, он же и начальник госпиталя. В не широкой палате нас лежало 13 человек. Моя койка стояла в самом конце. В утренний обход зашли главврач и сестра. Она показала на меня, но он начал осмотр с первого. Дошел до меня, посмотрел в изголовье койки историю болезни и спросил, почему не кушаю?
– Не могу, прошептал я.
– Так нельзя, сказал он, тебе можно жить, и спросил, что бы я хотел кушать? Я не ожидал такого вопроса, а подумав, сказал: "Соленый огурец". Он сказал сестре приносить мне то, что я пожелаю. Вскоре сестра принесла не огурец, а соленый помидор, жареную картошку и стопку кагора.

Затем увели вроде в ординаторскую и капельницей влили литра полтора какой-то жидкости. Еще на какие-то процедуры по длинному коридору меня водили под руки сестра и няня, так как от каталки я почему-то отказывался. Няню высокую, худющую, не молодую, что приносила мне пищу и уносила ее обратно, уличили и уволили – об этом сказала сестра. Состояние мое если улучшалось, то очень медленно. От загноения под гипсом боли настолько усилились, что было не выносимо. Просил врачей что-то делать, но они все тянули. Тогда я со стороны плеча в локоть просунул карандаш, возле которого почти черный, страшно вонючий, длинными лентами потек гной. Во время еды некоторые просили меня выходить в коридор.

Наконец-то меня увели в перевязочную. Там 8-10 столов, на каждом из них или возле них лежали или сидели раненые. Сестры разбинтовали их и над тазами с раствором марганцовки щетками протирали раны до появления крови в порах тела. Затем присыпали раны стрептоцидом, забинтовывали и уводили раненых, а вместо них приводили других. Здесь были врачи, которые контролировали сестер и давали указания им. Я был сидячим, мне разделали и сняли гипс. Рядом на столе лежал товарищ, у которого одна половина спины до ребер была сплошной раной, при дыхании ребра его перемещались вверх и обратно. Давая моей ране освежиться, сестра куда-то отлучилась. Глядя на гнойную рану соседа, хотелось взглянуть на свою, но, чувствуя сильную слабость сердца, боялся. Взглянул или нет, не помню, но в это время потерял сознание.

Когда очнулся, почти весь персонал стоял кругом меня, я понял, что в сознание привели с большим трудом. С лица моего пошел такой пот, что сестра салфетками едва успевала его стирать, чтобы мне успеть взглянуть. А когда закончился, то на столе лежала целая горка салфеток, шт. 40, откуда она их набрала? И последний раз потерял сознание в палате, но справились со мной товарищи с сестрой, может быть, вызванной ими.

Как-то зашли в палату няня с сестрой, которая сказала: "Больной, пойдем на операцию". В операционной на столах лежали человек семь, пришли сестры и два хирурга. Начали оперировать в правого конца, я был предпоследним. Теперь-то я был уверен, что будут отрезать мою руку. По коечной истории рана на ней значилась 15х30 см, когда снимали гипс, мясо с костей разваливалось и рана была действительно не меньше. Сосед справа едва дышал. Из его пробитых легких выпустили чуть ли не полтаза гноя. Остался один хирург-женщина. Она обошла меня. Левому соседу обмороженному, отрезали треть ступней. Сестра предложила мне принять наркоз, но я чувствовал себя настолько слабым, что решил отказаться. Злая женщина-хирург грубо накричала на меня и вызвала главного, уже знакомого мне, хирурга. Он потребовал снимок и долго рассматривал его. В это время его вызвали на совещание, он приказал пока оставить меня и ушел. Так, только ради господа Бога, я не остался без руки.

После этого нас, "тяжелых", перевезли с Белорусского на Лихачевское шоссе в госпиталь № 5007. а через некоторое время на автобусе перевезли через всю Москву, которую я почти не видел, на передвижной госпиталь-поезд, который должен был идти в Читинскую область. Может быть от тряски на автобусе в руке появились сильные боли. Я обратился к врачам, и меня увели в операционную. Там сняли гипс, промыли рану, и хирург установил, что по отношению к лучевым костям, кисть руки с пальцами извернута наружу. Хирурги и решили исправить ее. Они предупредили меня о неизбежной боли. Двое мужчин держали за плечи и руки, третий с силой оттянул кисть, поставил ее на место и держал, пока снова загипсовали.

Какие боли пришлось перенести при этом исправлении руки? Это были последние, но самые страшные боли, какие может перенести человеческое сердце. Там с потерей крови были потеряны и чувства тела, которые теперь восстанавливались и поэтому боли ощущались в полной их мере.

Сколь раз мог перенести невзгод солдат фронтовик, прошедший через эту страшную историческую бойню, за 9 месяцев пребывания на фронте? Это холод, голод, муки, лишение самых необходимых потребностей как сон и отдых. Контузии и потери сознания. Затем ранение и еще 4 месяца госпитальных мук и боли. Это больше года. Посочувствуют ли люди этому мученику, воевавшему за них и став инвалидом на всю жизнь?!

 

Тунгокочен, март 1998 г.

Алексей Васильевич Балакшин, 1990
Январь 1990. Тунгокочен, Читинская область

Об авторе:
Балакшин Алексей Васильевич
, рядовой, пехотинец, радист, снайпер.
Воевал на Центральном фронте с 21 февраля 1943
(г. Волоколамск, Московская область) по ноябрь 1943 (г. Орша, Белоруссия).
После тяжелого ранения демобилизован. Инвалид Отечественной войны.
Награждён медалью «За Отвагу», медалью «За Победу над Германией»,
«Орденом Отечественной войны I степени»

Краткая биография
и стихи А.В. Балакшина, посвященные Великой Отечественной войне

Источник: архив А.П. Коваля

 

© Александр Коваль
2004-2016

Главная • Карта сайта