Как закон войны: отступающий противник в своем тылу заранее готовил выгодные для него рубежи. Это высоты или открытые чистые места без укрытий, через которые мы должны идти в наступление. Поэтому мы всегда несли страшно большие потери в живой силе, не имея ни какой техники. Она была сосредоточена на главных в то время направлениях: в Ленинграде, Сталинграде и других стратегических направлениях ударов. Вот и здесь, на подступах к г. Орша, немцы оставили для нас подошву склона небольшой высоты и широкое чистое поле. В самой подошве оказался уцелевшим бывший колхозный небольшой хлебный ток-сарай, одной стороной доверху врытый в землю. Вторая сторона с широким проемом бывших ворот метров в четырех тоже засыпана землей на метр или полтора. Весь сарай, собранный из слег – тонких бревен в столбах с проемом в сторону противника был у них как на ладони. Наш наступающий полк в составе трех батальонов при отбитой атаке, понеся большие потери, окопался у подошвы высоты по обе стороны сарая. Наш не пополненный, обессиленный в боях, 1-ый батальон из-за перевала был выдвинут на передок – так называли передовую линию фронта, на помощь потерпевшим в атаке. Ток-сарай как единственное место спасения от пулеметного огня, был полностью забит ранеными, не способными передвигаться. Не было видно и санитаров среди этих обреченных... Да и перевал в тыл был под постоянным навесным огнем артиллерии противника по нашему склону. Для нашего комбата в левом конце сарая была вырыта и чем-то покрыта, видимо, небольшая землянка. Мы радисты, по предложению напарника Саши Воронина, окопались за сараем в конце правого его конца напротив открытого угла его кровли из жердей и тонкого слоя соломы. Фашисты, зная, что все раненые, да и штаб, должны быть в сарае, в его проем вели такой постоянный пулеметный огонь, что противоположная стенка была превращена в щепу. Благо, что высокий в 50 см зарытый порог проема защищал лежащих за ним раненых от пулеметных очередей. Чтобы держать связь с комбатом, мы попросили раненых освободить угол сарая напротив нашего окопа. А чтобы избежать пулеметного огня в проеме, с донесением, мы повисали руками на стенке, а затем, опускаясь, валились в сарай. Обратно возвращались через проем ворот, выждав перерыв в пулеметных очередях, с большой скоростью, кругом конца сарая, кидались до окопа. В тот час моего ранения комбата срочно потребовали на переговоры со штабом полка. Свалившись в сарай, пригнувшись, я проскочил проем, огибая раненых, и крикнул часовому или связному батальона, стоявшему у стенки сарая возле землянки: Я передал, что быстро перенести рацию мы не можем, поэтому хотел или потребовал вызвать комбата снова, но в это время из землянки появился комбат, или начальник штаба, в полутемноте сарая метров за 6-7 я не разобрал, как за спиной связного в стенке взорвался тяжелый снаряд. Не помню, но уверен, что его разнесло в клочья, а вышедший из землянки не свалился, а как бы щукой с насыпи на землянке полетел в угол сарая. И в этот момент в стенке на метр-полтора впереди меня, когда я приподнял левую руку для поворота, прогремел такой же страшный взрыв, как и за спиной у связного. Меня охватило пламенем огня. Мою подбитую руку судороги стянули в локте больше, чем под прямым углом, выпрямить ее не удалось. Я кинулся в проем ворот кругом конца сарая и когда вскочил в наш окоп к Саше, помню как сейчас, описывая полукруг вверх, из руки брызнула тонкая струя крови. Встретив такое зрелище, Саша настолько расстроился, что хватая мой замусоленный за 9 месяцев кармашек рубахи трясущимися руками никак не мог расстегнуть пуговицу, пока я сам не рванул крышку кармана, оторвал пуговицу и выдернул бинт-пакет. На руке оторвало мизинец, безымянный палец с их предпястными костями до запястья. Кровь лила беспрерывно. Саша искрутил мой бинт, весь он пропитался кровью, а она все течет, правда меньше. Тогда он выдернул из кармашка свой бинт, на такой случай у старых солдат они были почти у каждого. Искрутил и его до самого рукава шинели, но и он, пропитавшись кровью, не держал ее. Тогда Саша приподнял рукав повыше, и мы увидели там вторую большую рану, из которой тоже шла кровь. А так как бинтов не осталось, он раскрутил свой и перенес его на нее. Кровотечение приостановилось, но окончательно под двумя бинтами на таких больших ранах не прекратилась и каплями стекала с руки. А тяжелые снаряды по-прежнему десятками методично рвутся кругом нас и сарая. Фашисты, во что бы то ни стало, хотят разбить сарай и тех, кто там есть. Кроме него и окопов укрытий у нас совсем нет, а столько раненых не ходячих (обреченных), жуть! Мы по-мужски обнялись, расцеловались, как в этот момент страшно сильный артналет потряс землю. Не менее 10 тяжелых снарядов одновременно взорвались в моем направлении едва не возле сарая, а я кинулся, не дожидаясь, пока рассеется пороховой, горький дым. При первой же перебежке я нашел траншею. Она была настолько избита снарядами, что представляла одни воронки, а там, где она уцелела, была завалена трупами погибших так, что некуда было ступить. Наконец-то с большим трудом выбрался из вершины лощины на равнину, но от головокружения начал падать. Как только поднимусь, свет передо мной застилается темными пятнышками. Они быстро растут, а, достигнув примерно 5 см, и преобразовавшись в кольцо с мутной окружностью, начинали двигаться в правую сторону, и я падал. Шел я тогда или только поднимался и падал, не помню. Но чуть помню, в каком-то тумане метров за 40 справа налево передо мной шли два человека, один из них с забинтованной головой. После этого я, видимо, свалился и потерял сознание. Кто и как подняли, вели или волокли меня? Видимо эти добрые, сердечные товарищи, которых я видел, спасшие мою жизнь, не помню. Но где-то на мгновенье, очнувшись от крика какой-то женщины в белом, я припоминаю, совсем повисшего меня с обеих сторон держали под пазухи чьи-то руки и все. Очнулся я в прихожей перегородке под порогом большой палатки, на низко уложенных досках. И к своей горькой радости увидел над собой и узнал батальонную медицинскую сестру Аню, она знала нас как радистов. А теперь может, приводила меня в сознание. После этого я очнулся или привели в сознание для операции врачи, уже на операционном столе, где очищали мои раны от костей. Склонившемуся надо мной хирургу сказал или только думал, о том, что кость руки выдвинута в локоть, и снова забылся. Но оказалось, это не кость, а большой осколок снаряда переломил и выбил 4 см одной из лучевых костей, прошел между ними и кожей и застрял в локте. Пришел в себя я с согнутой рукой в гипсе, боли не помню. А почувствовал ее тогда, когда нас двоих на двуколке, которой перевозили снаряды, ездовой вез через какой-то лес, на корнях которого нас кидало из одной стороны на другую, а я хватался одной рукой за борта, только чтобы не вывалиться из нее. Борта-то были 20-30 см высотой. Когда и как выехали из того леса, не знаю. Остались в памяти указатели – фанерные стрелы, прибитые на колья. На первой стреле я прочел: "Новое село", а на втором – "Марьина роща". Далеко или близко эти села или деревни не указано, но что сожжены были, это точно. Физически, а значит, умственно я был еще на столько слаб, что в памяти сохранилось очень туманно и не много. Где, как, на что меня усаживали и высаживали, не помню. Но помню большой высокий в столбах колхозный ток. С одной стороны в нем установлено несколько печей – железных бочек. Вторая б?льшая часть занята 3-х или 4-х этажными из жердей нарами. Я устроен на 2-ом ярусе. Кто-то передал, что приехали артисты. Какие артисты, видимо подумалось мне, для таких, как я? Поверилось в это только тогда, когда напротив меня пришли и сели женщина и мужчина с баяном. А как бывший любитель гармони и пляски, я несколько очухался и кое-что вспомнил. Как, когда, на чем везли нас дальше, и даже на чем окончилось выступление артистов, снова не помню. А теперь ввели нас в большое кирпичное не беленое здание. Было это, видимо, в Смоленске, так как после этого ехали поездом. Как-то принесли нам завтрак из двух блюд и по кусочку масла. Пищи я не принимал с момента ранения она для меня была абсолютно противна, разве что пил. А прошло уже может десяток дней. Вот и сейчас от пищи я мог только отвернуться. Тогда ко мне подошел и потрогал како-то толстущий не высокий мужчина. Состояние мое все ухудшалось. Остались, как говорят кожа, да кости. Дня три не принимал не только пищу, но и воду. Тогда для меня было уже все безразлично. Но товарищи по палате передали сестре, что пищу я не принимаю, а няня, что приносит мне, уносит ее обратно. Это дошло до главного врача – хирурга, он же и начальник госпиталя. В не широкой палате нас лежало 13 человек. Моя койка стояла в самом конце. В утренний обход зашли главврач и сестра. Она показала на меня, но он начал осмотр с первого. Дошел до меня, посмотрел в изголовье койки историю болезни и спросил, почему не кушаю? Затем увели вроде в ординаторскую и капельницей влили литра полтора какой-то жидкости. Еще на какие-то процедуры по длинному коридору меня водили под руки сестра и няня, так как от каталки я почему-то отказывался. Няню высокую, худющую, не молодую, что приносила мне пищу и уносила ее обратно, уличили и уволили – об этом сказала сестра. Состояние мое если улучшалось, то очень медленно. От загноения под гипсом боли настолько усилились, что было не выносимо. Просил врачей что-то делать, но они все тянули. Тогда я со стороны плеча в локоть просунул карандаш, возле которого почти черный, страшно вонючий, длинными лентами потек гной. Во время еды некоторые просили меня выходить в коридор. Наконец-то меня увели в перевязочную. Там 8-10 столов, на каждом из них или возле них лежали или сидели раненые. Сестры разбинтовали их и над тазами с раствором марганцовки щетками протирали раны до появления крови в порах тела. Затем присыпали раны стрептоцидом, забинтовывали и уводили раненых, а вместо них приводили других. Здесь были врачи, которые контролировали сестер и давали указания им. Я был сидячим, мне разделали и сняли гипс. Рядом на столе лежал товарищ, у которого одна половина спины до ребер была сплошной раной, при дыхании ребра его перемещались вверх и обратно. Давая моей ране освежиться, сестра куда-то отлучилась. Глядя на гнойную рану соседа, хотелось взглянуть на свою, но, чувствуя сильную слабость сердца, боялся. Взглянул или нет, не помню, но в это время потерял сознание. Когда очнулся, почти весь персонал стоял кругом меня, я понял, что в сознание привели с большим трудом. С лица моего пошел такой пот, что сестра салфетками едва успевала его стирать, чтобы мне успеть взглянуть. А когда закончился, то на столе лежала целая горка салфеток, шт. 40, откуда она их набрала? И последний раз потерял сознание в палате, но справились со мной товарищи с сестрой, может быть, вызванной ими. Как-то зашли в палату няня с сестрой, которая сказала: "Больной, пойдем на операцию". В операционной на столах лежали человек семь, пришли сестры и два хирурга. Начали оперировать в правого конца, я был предпоследним. Теперь-то я был уверен, что будут отрезать мою руку. По коечной истории рана на ней значилась 15х30 см, когда снимали гипс, мясо с костей разваливалось и рана была действительно не меньше. Сосед справа едва дышал. Из его пробитых легких выпустили чуть ли не полтаза гноя. Остался один хирург-женщина. Она обошла меня. Левому соседу обмороженному, отрезали треть ступней. Сестра предложила мне принять наркоз, но я чувствовал себя настолько слабым, что решил отказаться. Злая женщина-хирург грубо накричала на меня и вызвала главного, уже знакомого мне, хирурга. Он потребовал снимок и долго рассматривал его. В это время его вызвали на совещание, он приказал пока оставить меня и ушел. Так, только ради господа Бога, я не остался без руки. После этого нас, "тяжелых", перевезли с Белорусского на Лихачевское шоссе в госпиталь № 5007. а через некоторое время на автобусе перевезли через всю Москву, которую я почти не видел, на передвижной госпиталь-поезд, который должен был идти в Читинскую область. Может быть от тряски на автобусе в руке появились сильные боли. Я обратился к врачам, и меня увели в операционную. Там сняли гипс, промыли рану, и хирург установил, что по отношению к лучевым костям, кисть руки с пальцами извернута наружу. Хирурги и решили исправить ее. Они предупредили меня о неизбежной боли. Двое мужчин держали за плечи и руки, третий с силой оттянул кисть, поставил ее на место и держал, пока снова загипсовали. Какие боли пришлось перенести при этом исправлении руки? Это были последние, но самые страшные боли, какие может перенести человеческое сердце. Там с потерей крови были потеряны и чувства тела, которые теперь восстанавливались и поэтому боли ощущались в полной их мере. Сколь раз мог перенести невзгод солдат фронтовик, прошедший через эту страшную историческую бойню, за 9 месяцев пребывания на фронте? Это холод, голод, муки, лишение самых необходимых потребностей как сон и отдых. Контузии и потери сознания. Затем ранение и еще 4 месяца госпитальных мук и боли. Это больше года. Посочувствуют ли люди этому мученику, воевавшему за них и став инвалидом на всю жизнь?!
Тунгокочен, март 1998 г.
Краткая биография
|
© Александр Коваль 2004-2016 |