А.В. Балакшин

Память

12. Высота смерти

1. От Волоколамска [первый бой]
2. Наступление
3. В разведке
4. Санитары
5. В крепости
6. Фронт в огне
7. У Брянского леса
8. Поляк
9. Снайперы в обороне Мертищево
10. Связка немецкой разведки
11. Роща
12. Высота смерти
13. Противотанковый ров
14. Ранение

 

В то памятное, красивое, тихое, но зловещее фронтовое утро, простреляв густой перелесок, что бы не попасть на засаду, мы вышли из него на пологий склон, покрытый пышной не высокой травой, каждый лепесток которой удерживал на себе свою крупную каплю росы.
Несколько справа на горизонте нас встретило еще не посветлевшее красное приветливое солнышко. Просвечивая, и по-разному отражая своими лучами, в каждой росинке зелень, оно переливалось и серебрилось в них разными цветами.
С полкилометра впереди нас, со склоном вправо, поросшая кустарником, виднелась речушка, а недалеко за нею, разделенные распадками, возвышались три крутые, высокие горы.
Какая же красота: солнышко и блестящая, что рассыпанный бисер роса, обросшая грядкой кустарника речушка и выступающие овальными лбами горы! Даже уставшие до изнеможения друзья подбодрились и пошли веселее.
Вот где отдохнуть-то! Сесть, покурить, полюбоваться природой. Спадёт роса, разуться, подсушить портянки, обмотки, дать отдохнуть ногам, как они устали...

Но красивая, переливающаяся цветная роса уже хлюпала в ботинках – не идем, а бредем.
Как всегда разведка не успевает уходить вперед, мы ей не даем, не отстаем, поэтому она где-то в наших рядах. Подходим к речушке, темная вода ее не течет, а кипит, бурлит уловами, кто ищет переправу, а кто-то уже приглядывает рыбу, но где там, в таких водоворотах. Речушка в полтора шага, с крутыми, нависшими, обросшими берегами, поэтому подойти к ней не так-то просто.

Мы первыми обнаружили мостик с жердями вместо перил. Но, наблюдая за другими, где они перейдут, чуть задержались. Одни столпились в поисках переправы, пошли от нас вправо, другие влево.
– Эй, братцы, сюда! Вот мостик! – крикнул кто-то около нас, и группы уходящих повернули в нашу сторону.
Мы перешли речку и стали ждать товарищей. От центральной горы нас отделяла ровная, покрытая зеленым мхом местность, шириной 250-300 метров. Мы с Ворониным Сашей – радисты батальона, он – начальник, дежурим посменно, круглосуточно. На ходу один несет рацию, второй "на прицепе", в наушниках. Комбат где-то с ротным левее, но при любой тревоге, он через связного, а мы самостоятельно находим друг друга. А сейчас, мертвая тишина, она тревожит душу больше, чем перестрелка.

Нас за речкой собралась большая группа, это опасно – хорошая цель для артиллерии. Но братва с командирами стала рассасываться в цепь, и мы с Сашей двинулись к горе вместе с ними.
Немного отойдя, мы стали погружаться в водянистый мох и чем дальше, тем глубже. Вот он уже предательски колышется на своем водянистом ложе, а мы с трудом вытягиваем по колено погрязшие ноги. Наверное, не один я засомневался в возможности преодолеть это болото. Это же трясина, она цепко всасывает, но не выпускает ноги. Все бредут, не вертаться же нам одним, и мы упорно идем вперед.

В этот-то трудный для нас момент и грянул страшный взрыв. Десятки тяжелых снарядов обложили нас кругом, а мы повалились в болотную жижу. Грязевые столбы с клочьями и целыми пластами мха взметнулись в воздух, а затем все это с градом осколков повалилось на нас. Снаряды валятся пачками, все потемнело. Мы не видим даже соседей: взорвало их, подняло в воздух, лежат или куда-то бредут? Но мы знаем, спастись можно только у горы, а поэтому, поднявшись, и не считаясь с опасностью, не падая даже от близких взрывов, только сторонясь их, чтобы не свалиться в воронку и не уйти в трясину, преодолевая болото, упорно идем вперед.

Выбираясь из-под обстрела, мы видим почти не поредевшую пехоту. Где, как они могли спастись? – казалось для этого не осталось ни малейшего квадрата. Оказалось, что на болоте осколки снарядов почти безопасны, так как с большой глубины они вылетают бессильными. Фашисты этого не учли. Не дай Бог, встречный пулеметный огонь. Тогда... не выбраться бы нам из болота.

Артналет прекратился. Почувствовав твердую почву, отяжелевшие, мокрые, грязные, что поросята, спешим, как и все, но отстаем – на нас рация, это двойная нагрузка. Скорей бы к подножью горы, там выжать одежду, а, может, и обувь, в случае чего, можно окопаться. Но со склонов соседних высот из траншей, перекрестным огнем, как плетьми, хлестнули десятки пулеметных и автоматных очередей. Дрогнули, повалились первые группы пехоты. Мы залегли. Некоторые очереди, прошивая землю, проходили и около нас, но это не то, что творилось в пехоте. Не находя спасения, ползали раненые, здоровые, кидались напролом, что бы достичь подножья горы. Но не видимая свинцовая стена обрывала их путь. Мы подползли чуть вверх и вправо к мелкому кустарничку, что начинался к правой лощине, и окопались. Но на глубине тридцати сантиметров была уже вода. Наломав веток, подстелив их под себя, и рацию, устроенную между собою, под свистом пуль забрались в окопы. Были моменты, когда пули шлепались в свежую насыпь наших "лазеек", но нас, не полностью вкопанных, они миновали.

Обстрел не прекращался до ночи и всю ночь. Уже с вечера обозначились ленты цветных очередей. Пули, как бы догоняя друг друга, проносились дальше или врезались в подножье горы. Ракеты постоянно освещали наш участок. Некоторые из них падали на склоне и догорали на земле. Это говорило о том, что противник где-то совсем недалеко – на вершине горы. Мы отзывались соседям и сами вызывали их для проверки связи, но не имели права ознакомиться с обстановкой друг у друга. Нас беспокоила судьба комбата, однако искать его с рацией под обстрелом не решались. А ночью, состоялись шифрованные переговоры с соседями и полком через связного комбата, который нашел нас. Он предупредил, не покидать место нахождения, что бы снова не искать нас, это приказ комбата! Связной рассказал, что они не далеко, левее и знают все, что было на нашем участке. У них было не легче.

Говорят, голод не тетка! Да, тетка может и сжалится, но голод – никогда! Мы голодны, что волки! Нет, не то! – хуже! Волк, настигнув добычу, может пировать, отдыхать и быть сверхсытым. Солдат на фронте если не голодным, то полуголодным, был постоянно. Конечно, и в тылу было "не сладко", голод был везде, ели и овсюг. Но там знали сон, приют и какой-то отдых. А на фронте? Даже в обороне друзья из нашего подразделения съели сову и ежа, наверное, не от сытой жизни. Говорят ели ворон, галок и сорок, может и так, кто не поверит? – а я уверен, но они нам не встречались, ели бы и мы.

А в наступлении? День и ночь без сна, приюта и отдыха. Здесь и двойной нормы хлеба было бы не достаточно, а если сухарей, то и тройной. Получив их, мы не знали, как разделить эти крошки – на три равные порции-дольки на сутки. Хотя бы вдоволь воды! Но редкий имел фляжку. Конечно, водой сыт не будешь, но хотя бы иногда утолить жажду. Однако вода не только пища от жажды, но и груз. А "солдату и иголка тяжела", эту пословицу иначе не выразишь.

В наступлении по глубокому снегу, многие кидали противогазы, штыки, каски и даже лопатки. Не будешь же носить на боку полкило воды в атаки, пока она не потребуется. Тогда как взамен ее можно взять две гранаты или несколько обойм патронов, в атаке они нужней воды. Были на пепелищах и колодцы, но мы идем цепью по фронту, не поищешь. Да и фашисты, что только в них не валили – вплоть до детей. Земляк – Зарукин Г. своими глазами видел.

Ночью нам сообщили, что по лощине принесли пищу, как мы были рады, хорошо бы к чаю какую-нибудь похлебку, но такое бывает очень редко. Мы даже ложки из-под обмоток убрали в вещмешки, знаем, что на первое чай, а на второе хлебец. Да!.. если бы был горячий чай, пусть даже по разу в сутки. А то, кроме сухариков и хлеба, и то не регулярно, по несколько дней вообще ничего не получаем.

Мы идем ходом, и там, где нет дорог, разве что кое-где тропинки, поэтому кухни не в состоянии держаться за нами, так же как и разносчики пищи с термосами. Я вместе с вестовым до крупного кустарника ползли чуть не по-пластунски. Ночь, а подняться нельзя. Ракеты с горы чуть не над нами висят постоянно. А от немецкой траншеи с соседней горы до нас "рукой подать", чуть покажись, прошьют!

Получил я на двоих хлеба, по листочку – в сантиметр американской баночной колбасы и по полкотелка заварного чая "на брата". За прошлые сутки питания не дали, вроде не осилили принести. Что бы добраться обратно до Саши, чай пришлось слить в один котелок, с двумя не уползешь.
Опытный командир отделения, если сам оставался живым, иногда (конечно редко) мог сам прихватить пищи на все отделение, тогда как в нем не оставалось и половины. А мы в наступлении питались отдельно, поэтому за счет погибших нам не перепадало, даже для поминок. Когда я был в пехоте, в отделении было, кого и за что вспоминать. Правда, по имени знали редких, не успевали узнавать, товарищи гибли постоянно. Но любого соседа при атаках, определить было не трудно, кто он, геройский парень, трус или обыкновенный рядовой. Они вспоминались не поименно, а так, по внешности или по личности, но не всегда и не долго.

Скоро утро, а вчерашняя бойня назойливо лезла в голову; насмерть сраженным, изрешеченным пулями нечего уже было не нужно. А какая участь постигла раненых? Спешно, лежа, занимаясь окопами, мы их не замечали. Спасся ли кто из них, ведь там чистое выпуклое место, укрыться, затаиться было негде. Любого, кто трогался, фашисты без труда могли прострочить снова. Не отстань мы на пятьдесят метров, не пригодись ближе к кустарничку и лощине, не миновать бы и нам участи пехотинцев. Тогда это было как-то привычно, безразлично, а теперь болит душа, жаль товарищей. Ведь подошва нашей центральной горы, куда мы стремились выбраться за подразделением, простреливалась со склонов соседних гор перекрестным, кинжальным огнем пулеметов и автоматов. Думалось, что мы остались без пехоты. Подошвы соседних гор простреливались, наоборот, с нашей горы. Немцы, практичный народ, делали все по уму, не то, что мы, русские.

Двое суток мокрющие, грязные, гнили в своих окопчиках. Чуть шевельнись, из-под подстилки перемещалась, прилипая к телу, свежая, холодная вода-грязь – как неприятно. Ползти из кустарничка к горе на сушу – это стать мишенью. С правой горы из немецкой траншеи наша подошва горы, как на ладони. А от комбата никаких указаний, и только на третий день, ползком, появился связной. Выбираемся в лощину и встречаем наших штабников со связными – их несколько человек.
– За мной! – скомандовал капитан, и мы цепочкой двинулись по ручейку вверх по лощине. Появилась мелкая траншейка влево на гору. Метров через восемь она углубилась в полный рост. Оказывается, оставшаяся пехота не лежала как мы, все это время с обеих сторон горы на ее вершину они рыли в полный рост траншею. А теперь в ней в ячейках реденько, но стояли солдаты. Немецкая траншея прошла через все три горы. Теперь от нашей траншеи ее отделяло каких-нибудь 70 метров.

Не доходя до вершины, капитан приказал нам окопаться, а остальные ушли за перевал, видимо там были сосредоточены основные силы батальона, что бы не подвергать их опасности потерь на высоте от артиллерийского огня, который не прекращается по нашей траншее ни на минуту.

Я уже упоминал, комбат знал, что при переговорах немцы хорошо пеленгуют наше расположение: где должен быть штаб, и поэтому почти всегда держался от нас подальше, тем более, сейчас, когда мы находимся почти вплотную с врагом. Мы вырыли общую ячейку с сидениями по бокам, углублением для ног и выступом в конце для рации, установили ее и проверили связь с соседями. Только это сделали, как увидели спешно идущих по траншее на перевал солдат, которые несли по 2-3 винтовки. Такое мы видим впервые, поэтому интересно было знать, куда столько оружия, не пойдет же солдат в атаку с двумя винтовками? А к вечеру прошло большое подразделение без оружия и это для нас осталось неразрешимой загадкой – может, готовят какое пополнение для атаки, которому заранее занесли оружие? Но, как обычно, пополнение вооружают, не доходя передка во втором эшелоне, а его может быть, и нет. Да, на фронте всякое бывает, решили мы, пополняли и на передовой.

Немцы, со своих склонов гор, не могли не замечать наше пополнение, знали, готовится прорыв. Не напрасно они готовили такую мощную оборону, что бы нанести нам сокрушающий удар. Артиллерии у нас нет, они это знают, поэтому, пользуясь преимуществом и корректировкой, из траншеи бьют по нам тяжелыми, как бомбы снарядами, каждый из которых сотрясает всю высоту. А нам и припугнуть нечем. Они в своей траншее могут скопить столько пехоты – хоть по два фрица на метр, а это страшно опасно для атакующих.
Немцы знают, атака готовится на нашей высоте и только к вечеру, чтобы за ночь вынести раненых. Постепенно усиливается обстрел. Пули пищат, что растревоженный улей. У них автоматы и пулеметы, а у нас только винтовки. Снаряды рвутся почти без перерыва, спешат нанести урон еще до атаки. Мы с Ворониным Сашей на всякий "пожарный" проверили карабины, патроны и гранаты. Чем черт не шутит, уничтожив пехоту, они могут пойти в контратаку. А нас в траншее – комбат со связными, да мы. Второго эшелона нет, надеяться будет не на кого.

Вечер.
Как чуть стемнело, над бруствером траншеи обозначилась густая сеть трассирующих цветных пуль. Они шли струями с соседних и нашей высот. Образовалась горящая и настолько густая перекрестная сетка, что пробежать по ней 2-3 метра было немыслимо. А в это время к нам завернул плотный, среднего роста, безоружный, чем-то обеспокоенный солдат.
– Братцы, – дрожащим голосом обратился он, – дайте один карабин.
– Как это? – не поняли мы.
– Штрафники мы, принесли 70 винтовок, а нас 72, двух не хватило, дайте хоть один, ведь вам не в атаку.
Говорил он это так, как будто мы могли дать даже два.
Взглянув на карабины, стоящие по углам рации, сочувствуя солдату-штрафнику, ведь он такой же человек, как и все, ну по молодости провинился, я убедительно сказал:
"Слушай, друг, мы вместе с вами на передке, как можно остаться без оружия, это же трибунал! Да и немцы могут пойти в контратаку. Требуйте, как же, в атаку и без оружия?!"
– Требовали, доказывали, просили, да разве нас послушают? – скороговоркой ответил он.
– Говорят, хватай у первого убитого, но ведь тут так близко, когда мне искать, кого убьют? Он стал на одно колено и умоляюще попросил снова: "Сейчас в атаку, может, выручите? Пожалуйста". Я видел, как открытые его глаза враз наполнились влагой. Это для меня было уже слишком. Не думал, что штрафник может так больно тронуть мое измученное, истерзанное боями сердце. Разговорчивый Саша молчал. Мы переглянулись, чтобы словить мнение друг друга и в расстройстве задержались с ответом. Видимо штрафника кто-то ждал и крикнул из траншеи, он резко поднялся и вывернулся из ячейки.

– Гранаты! – чуть ли не выкрикнул я. Схватил у рации две из них, высунулся в траншею, но там было уже какое-то скопление солдат, может быть штрафников, а его не было. Как это горько – не выручить хотя бы гранатами товарища, который пойдет сейчас безоружным на шквал огня противника в смертельную схватку. Пусть он штрафник, но такой же солдат, как и мы. Не будь их, пошел бы наш потрепанный батальон. Послать безоружного в атаку, равносильно выставить его на расстрел фашистам. Не успели мы обсудить свой поступок, в смысле с карабином, как послышалось вроде крика: а–а–а..., мы решили, что штрафная пошла в атаку, и верно.

Артналет резко так усилился, что взрывы снарядов перешли в сплошной гул и грохот, высота гудела, дрожала, билась в припадке взрывов. Горящие трасы пуль со всех высот образовали горящую площадь. И что это 72 человека, для такого огня? – плюс осколки снарядов – они сыплются даже к нам в траншею.

Оружейная бойня резко прекратилась где-то за полночь, бьют только пушки. С нетерпением ждем связных комбата, да и любого, кто бы рассказал об атаке, здесь рядом. Но высота, как вымерла. Не видать и солдат, что стояли по ячейкам перед вечером. Должны выносить раненых, но и их нет. Мы решили, что санрота где-то за горой, в лощине, где был сосредоточен батальон, там где-то и штаб. Только мы одни, как отшельники. Проверяем связь с соседями, а узнать у них, как и что, запрещено – только по коду начальства штаба.
Но, как только обозначился рассвет, в траншее неожиданно появилась с заплатой на щеке, рослая жизнерадостная девушка. Поприветствовав нас взмахом руки, она тронулась дальше, но Саша окликнул ее.
– Слушай, дорогая, – сказал он, – расскажи, что там было на высоте? Она завернула к нам в ячейку и, назвавшись Аней, рассказала обо всем, что нас интересовало.

Штрафная рота полегла сразу, тогда в атаку кинулись подготовленные наши подразделения, а может быть и весь батальон, это она не знала. Штрафная должна была ворваться в траншею немцев, а наш батальон, захватив этот прорыв, расширять его на обе соседние высоты. Но атаки штрафников и наших солдат были полностью отбиты. А кто был в атаках самостоятельно, никто не вернулся. За ночь она вынесла 40 человек. Сорок – из-под такого огня! Жуть! Из санитаров она была, конечно, не одна. Сколько было вынесено всего? А сколько осталось на нейтралке убитых, трудно представить.
После того, как пулеметный и автоматный огонь резко прекратился, где-то на рассвете была послана разведка. Ближе к немецкой траншее они заметили человека, который искал раненых и перевязывал их. При окрике он поднял руки, наверное, сказал, как я думаю, "Гитлер – капут!". Это у них было принято, когда не оставалось другого выхода. Им оказался вроде фельдшер. Он объяснил, что их войска ушли с высот. Видимо закончились боеприпасы, иначе они могли отбить еще несколько наших атак.

Но артиллерия все еще бьет. Стоявшая на уровне бруствера санитарка уже не раз кланялась взрывам снарядов. Аня со своим ранением осколком в щеку-скулу, не хотела уходить с передка, но передали, что в санбате не справляются с ранеными, и ей посоветовали пойти туда на помощь и "отдохнуть", вот она и пошла. Где этот санбат мы не знали. Да и Аню видели впервые. Она снова перед собою помахала нам рукой, а мы взаимно ей. Развернувшись, она вышла в траншею. Но не прошло и полминуты, как раздался взрыв в ее направлении. Мы высунулись в траншею и метров за 10-15 увидели девушку под завалом земли, вытянутые руки и голова ее были видны. Мы кинулись к ней, схватили за руки, и с большим трудом вытянули из-под завала. Давай качать за руки, трясти за голову, тереть виски, но в ней не было никаких признаков жизни.

Бедненькая Аня. Мы так расстроились, что не знали, что делать. Решили, что тут пойдут, могут пойти, еще люди и оставлять ее теперь, уже как знакомую, в траншее под ногами проходящих нельзя – грех.
Решили поднять ее на внешнюю сторону траншеи, где не было бруствера. Мы взяли ее за руки и ноги, подняли на высоту рук, но вся ее, видимо с перебитым позвоночником, спина оставалась в траншее. Долго бились, приспосабливаясь для подъема, но сил не хватало. Спасибо подошли двое связных. Один из них подобрался ей под спину, и мы вынесли ее на поверхность. Вот она – жизнь и смерть рядом. Не задержи ее мы, может, жила бы и сейчас.

Не имея права отлучаться от рации-связи, мы бегом кинулись к ней. И только нам свернуть в ячейку, увидели страшную картину: к нам на встречу, опираясь о стенки траншеи, торопно шагал рослый, весь в крови солдат. Нижняя челюсть его была напрочь оторвана, длинный, как у скотины язык, из стороны в сторону болтался на груди, он хрипел, а из его гортани друг за другом вздувались и лопались красные воздушные пузыри.
(Дорогие мои, кто будет читать, не подумайте, что я хоть чуточку что-то приукрасил, клянусь собою!). Страшней ранений я не видел. Видел изрешеченных пулями, изорванных, разорванных снарядами, но это были мертвые.
Какая коварная, страшная участь постигла этого солдата, мы не узнали. Но, думаю, жизнь его, с такой раной, не превысила 50-100 метров. Ведь он подшиблен был еще до нас.

Едва ли Саша успел ухватиться за наушники, как нас потряс страшный взрыв, сразу ли мы очнулись, не помню. Заваленные по шеям, мы спешно начали выбираться из-под завала, под ним была вся ячейка до траншеи. Забило песком глаза, уши, едва прочистили их. Чуть придя в себя, руками стали выгребать из ячейки землю – где-то там были ранцы, ружья, патроны, гранаты, лопатки и, главное – рация. Когда все это отрыли, стали слышать друг друга. Пилотки нашли разве что в траншее. Когда очухались, удивились, а как не оторвало головы? Ведь они были на уровне центра воронки. Наверное, спасли песок и бруствер, но могли оторвать или пробить и осколки – их от такого снаряда сотни. Мы со страхом посмотрели на лунку, оставшуюся от взрыва снаряда. Ее центр был метра полтора от ячейки, до нас пусть два, глубина – ниже ее, бруствер снесен ниже его основания, диаметр не меньше трех метров – как от небольшой бомбы! И как могли остаться живыми, даже только от взрыва, наверное, все-таки судьба! Не хватило только крови из ушей и носа.

Рация не работала. Около нас ее так давнуло, что, сколько с ней ни колупался Саша, меняя питание, все оказалось бесполезным. (Забегая вперед, скажу, что ее не смогли отремонтировать и в мастерской полка, а нам дали другую Р-13).
Скоро смолкли пушки, все стихло. Появились штабники со своей свитой. Сашу с рацией послали в полк, а мы двинулись вперед.

Высота была завалена трупами штрафников и наших друзей из батальона. Километра через три мы подошли к стоянке одной из пушек, где были уложены целые поленницы и навалены кучами много сотен крупнокалиберных гильз. Где-то в окрестности были десятки пушек, и если у каждой из них было столько, сколько же было вывалено снарядов смертоносного груза на одну нашу высоту? 150-мм снарядов кг по 50 каждый!

Через километр мы вошли в бывшую деревню, густо заросшую в рост человека и выше бурьяном. Но песчаная, видимо трактовая, дорога по ней была широкая и чистая. К нам припарилась повозка-четырехколка с верхом загруженная носилками и еще чем-то. Мы шли сзади метров за 15 от нее. Вдруг сильный взрыв противотанковой мины под колесом четырехколки потряс землю. Я видел, как ездового высоко подкинуло вверх, упал конь, и разлетелась с носилками телега. Ездовой был, конечно, мертв.
Мы с пехотой прошли, почти не задержавшись. Жаль и ездового, но смерть преследовала каждого на каждом шагу. Какой же несчастный день, названия которого, месяца и числа едва ли кто знал из фронтовиков. О них думать было некогда.

Закончил 03.03.1998 г.
п. Тунгокочен. А.Б.

Алексей Васильевич Балакшин, 1990
Январь 1990. Тунгокочен, Читинская область

Об авторе: Балакшин Алексей Васильевич, рядовой, пехотинец, радист, снайпер.
Воевал на Центральном фронте с 21 февраля 1943
(г. Волоколамск, Московская область) по ноябрь 1943 (г. Орша, Белоруссия).
После тяжелого ранения демобилизован. Инвалид Отечественной войны.
Награждён медалью «За Отвагу», медалью «За Победу над Германией»,
«Орденом Отечественной войны I степени»

Краткая биография
и стихи А.В. Балакшина, посвященные Великой Отечественной войне

Источник: архив А.П. Коваля

 

© Александр Коваль
2004-2016

Главная • Карта сайта